Если предмет настоящего рассказа был бы незначительным и не требующим большого слова и труда, то возможно, и следовало бы пренебречь им и промолчать о нем, как не способном сделать слушателей лучше. Но поскольку он значителен и высок и возводит к тому, что ценнее всего, то есть к душевной пользе, ради которой весь мой рассказ и все увещание, то несправедливо было бы промолчать о нем и лишить слушателей этой пользы — не посеять с прилежанием разумное семя в душах, способных при помощи Божьей преумножить его и возрастить лучший урожай. Итак, поскольку ни подобающе, ни справедливо отвергнуть и презреть эту пользу — пользу для ваших душ, блаженнейшие отцы, то дерзнув, мы по мере своих сил приступим к предстоящему нам предмету.
В тринадцатый год царствования Романа, который тогда благочестиво управлял Ромейской державой, был в этом городе, первом на всем Востоке, некий муж по имени Косма, один из спальничих и близких служителей правившего незадолго до этого императора Александра. И вот этот Косма, после того как вышеупомянутый Александр расстался с жизнью, избрал монашескую жизнь и поселился в одной из императорских киновий, расположенной у реки Сангарий и называвшейся по господину Евсевию, получив там игуменство. А когда он провел там уже достаточно лет, случилось ему по научению и наказанию Господнему впасть в телесный недуг. Продолжаясь долгое время — пять месяцев, он немало истощил болящего. Когда же прошли пять вышеуказанных месяцев и настал день Господень — не день Воскресения, первый из дней, а тот, что завершает недельный круг, — около третьего часа дня, немного очнувшись от своего недуга и придя в себя, он едва-едва приподнялся с постели и сел, поддерживаемый с двух сторон монахами, дежурившими обычно около него. Сидя так вот, как мог, и поддерживаемый руками помощников, он вышел из себя, как было заметно по его виду, и оставался в таком состоянии от третьего часа до девятого, взирая открытыми глазами на крышу здания и глядя странным взором, а губами лепеча нечто нечленораздельное и совершенно непонятное. И вот, когда прошла бóльшая часть вышеперечисленных часов, он снова пришел в себя и попросил у бывших рядом с ним два ломтя сухого хлеба: «Дайте мне два куска хлеба, которые я получил от честного старца». И говоря так, она полез руками за пазуху, нащупывая искомое. А некоторые из присутствующих, слыша такое, сказали, что эти слова — некий призрак в его уме, а не отчетливое отображение реальных вещей. И уверенные в таком положении дел, они едва поверили, что это было видение и что неправда то, что они полагали. Тогда они стали упрашивать монаха Косму, своего игумена, чтобы он рассказал им об этой страшной тайне: «Расскажи, честный отче, своим чадам и не лишай нас этой пользы, но поведай подробно, где был ты столько часов и к какому зрелищу возвел свой ум, на кого из них ты пристально смотрел глазами и с кем беседовал, двигая губами, пока мы страшно сокрушались и жалобно оплакивали свое сиротство?» А монах Косма говорит им: «Прекратите, чада мои любимые и возлюбленные, ваши просьбы и подождите немножко, потому что вдобавок к телесному расслаблению ослаб я и рассудком. И если Господь даст мне сил и я приду в себя и приду в обычное состояние разума, то конечно исполню вашу просьбу». И тогда он на этом замолчал. А наутро, когда вся братия собралась к нему, он так начал свой рассказ:
«Воспроизвести все детально по памяти, о отцы и честнейшие братья, и рассказать в подробностях, не опустив ничего из виденного, — это выше сил человеческого разума и языка. Впрочем, то, что осталось у меня в памяти и что я способен рассказать, то я вам расскажу и поведаю.
Когда сидел я на постели, поддерживаемый двумя братьями, — как знаете и вы сами, сидевшие рядом с двух сторон на постели, — показалось мне, что вижу я, как из левой части ложа появилось неисчислимое множество безобразных и мерзостных человечков, все с черными и мерзкими лицами, словно эфиопы. Но не одинаковая была у них чернота, ведь одни были более черными, а другие менее. И у одних были косые взоры, а у других мертвенно-темные глаза, третьи же смотрели жестоко и дико, налитыми кровью очами. И у одного обе губы были налитыми кровью и сильно распухшими, а у другого — только одна, причем у некоторых — верхняя, а у некоторых — нижняя. Короче говоря, всякого безобразия и мрака был полон рой виденных мною существ. И вот эти человечки, оказавшись рядом с ложем, со всем рвением стали стаскивать меня с него. И сперва, видя вас вокруг себя, я решил, что не очень испугался и устрашился их натиска. Не знал я, как сильно, лишившись вас, подпал я под их власть. И вот, дерзко схватив меня, одни потащили меня связанного вперед, а другие стали толкать сзади, и одни привязали мне ноги одну к другой, а иные сильно наставили мне синяков. И наконец, отведя меня к некой огромной расщелине, чья ширина была не больше броска камня, а глубина — до Тартара, они стали силком стаскивать меня туда. А в одной из частей расщелины была очень узкая и тесная тропа, так что подошва ноги даже не могла целиком на ней поместиться. По этой-то узкой и крохотной тропинке они силком и потащили меня, сильно клонившегося на правый бок, чтобы сорвавшись, не упасть в эту зияющую и не имеющую выхода попасть. А по этой бездне, казалось, протекает река, ужасно скрежетавшая своими струями. И вот, с сильным трепетом и сильным отчаянием пройдя по этой узчайшей тропинке и придя как бы в восточную часть, к концу, то есть к началу этой страшной расщелины, мы обнаружили там огромные ворота, чуть приоткрытые, у которых сидел огромный, гигантский муж, черный обликом и страшный лицом, чьи глаза косили, были громаднейшими и налитыми кровью и испускали великое множество огня, а ноздря изрыгала дым, язык же висел изо рта на локоть. И правая рука его была полностью иссохшая, а левая распухла, подобно колонне, тоже голая и сильно вытянутая: хватая ею подвластных ему, он бросал их в эту бездну. А приговоренные к этому все кричали «увы» и «горе мне». Итак, когда мы приблизились к этому мрачному и дикому мужу, он тотчас громко крикнул тем, кто вел меня: «Это мой друг», и тут же протянул руку, чтобы схватить меня. Я же, охваченный страхом, задрожал и весь сжался.
И внезапно, словно кем-то посланные, явились два мужа, убеленные сединами и священного облика, которыми были апостолы Андрей и Иоанн, как я понял по аналогии с их видом на святых образах. Увидев их, этот безобразнейший, а точнее отец мрака и погибели дьявол, тотчас сжался и скрылся. И вот взяли меня по-дружески два эти старца, и пройдя через находившиеся чуть впереди вышеупомянутые ворота и миновав город за воротами, мы вышли на некое ровное место, где располагались чудеснейшие и очень красивые угодья, миновав которые, в конце равнины мы обнаружили зеленую и приятнейшую лощину, чью чудесную красоту и приятность почти невозможно выразить и представить словами. Посередине же ее сидел некий старик, благообразный и почтенный, а вокруг него было множество детей, примерно как морского песка. И вот тогда я, словно наслаждаясь и отбросив прежний страх, тихо так спросил моих проводников, что это за старик и что это за неисчислимое собрание вокруг него. Они ответили: «Это Авраам и то, что называется лоном Авраамовым». И по их наставлению я, подойдя, поклонился со смущением и поприветствовал того, кого они называли Авраамом. И снова отправились мы в дальнейший путь.
Когда закончилась эта лощина, ее сменила огромнейшая оливковая роща, деревьев в которой, я полагаю, было больше, чем звезд на небе. И у каждого дерева было что-то вроде шатра, и ложе у каждого шатра, у каждого же ложа человек, среди которых я узнал многих служивших во дворце, а также многих жителей Города, некоторых из сельских жителей и вдобавок некоторых из нашей обители. Все же, кого я узнал, были из скончавшихся прежде. А пока я думал спросить, что это за такая большая и чудесная оливковая роща, эти старцы упредили мой вопрос: «Что ты размышляешь, человече, спрашивая, что это за огромная и прекраснейшая оливковая роща и кто это в ней? Так это то, о чем ты постоянно слышишь: "Много обителей Тобою, Спасе, насаждено, распределяемые между всеми по достоинству, по мере добродетели"».
После этой оливковой рощи был город, чью красоту, многоцветие и гармонию и устроение стен выразить нет средств. Ведь двенадцать стен было вокруг всей стены, окружая ее словно некие пояса: они сияли не одним цветом, но многими и разнообразными. Ибо все эти пояса были из двенадцати драгоценных камней, а каждая из них была выполнена из одного камня, каждая образую отдельный круг. Что же говорить о гладкости и ровности квадров и о гармонии и соответствии во всем?! А в стене переливались смесью золота и серебра ворота. За воротами простиралась золотая площадь, а за ней следовали золотые дома, золотые седалища, золотые плиты. Весь же город полон неописуемого света, полон благоухания, полон приятности. Обойдя весь город и насытив взор всякими зрелищами, мы не увидели вообще ни человека, ни животного, ни птицы, ни чего-либо другого, что движется по земле и по воздуху.
А на краю этого города был выстроен прекраснейший дворец. У входа же в сам дворец был покой охватом примерно в бросок камня. И от края до края этого покоя тянулся стол, весь из римского мрамора, который отстоял от земли настолько, чтобы опереться человеку, и был он весь полон возлежащих за ним, а все здание было наполнено чистейшим светом, благоуханием и приятностью. В конце же покоя была небольшая апсида с конхой, а за апсидой следовала приятная терраса, выходившая на этот самый стол. Наклонившись оттуда, евнухи, похожие обликом на молнию и преисполненные всякого блеска, говорят тем старцам, что вели меня: «Пусть и он возляжет за столом». И с этими словами они показывают место, куда возлечь водившим меня старцам, и те, поднявшись, сели в одной из частей покоя. Итак, эти евнухи ушли как бы во внутреннюю часть здания у террасы и оставались там несколько часов. А пока они пребывали там, я не терял времени даром и осматривался за этим столом. Ведь многих своих знакомых узнал я среди возлежавших там, которые были из числа как мирян, так и монахов, в добавок же и некоторых из нашей обители, равно как и некоторых из служащих во дворце. Итак, через много часов снова евнухи, нагнувшись и позвав этих старцев, говорят: «Верните его, потому что сильно его оплакивают его чада в Боге, ибо и Царь, вняв им, хочет, чтобы он еще пожил. И отведя его другим путем, возьмите вместо него монаха Афанасия из Траяновой обители».
Тогда старцы тотчас забрали меня из покоя, и мы вышли из города другим путем. А по дороге мы приближались к семи озерам, полным всяческих казней и мук. Ведь одно было полно мрака, а другое — огня; одно — зловонного тумана, а другое — червей; остальное же наполнено разных видов казней и мук. Но все они были наполнены неисчислимым множеством людей, которые жалостливо стонали и все горестно рыдали. Миновав же эти озера и еще одну небольшую местность, мы снова добрались до того старца, которого они называли Авраамом. И приблизившись к нему, мы снова его поприветствовали. А он дает мне золотую чашу, полную вина, слаще меда, и три ломтя хлеба, из которых один, окунув в вино, я, как мне показалось, съел и выпил все вино, а два других положил себе за пазуху, которые я у вас вчера и просил. Затем понемногу мы снова отправились на то место, где был этот безобразнейший и похожий на ночь гигант. А он, увидав меня, страшно заскрежетал на меня зубами и сказал с гневом и злобой: «Теперь-то убежал ты от меня, однако не прекращу я впредь злоумышлять против тебя и твоего монастыря». И вот до этого момента я все, что знал, вам рассказал, а то, как я в себя пришел, я совершенно не ведаю».
После того как рассказал он об этом видении, человек, быстро посланный в Траянов монастырь, — ведь недалеко друг от друга находились эти монастыри — застает монаха Афанасия покинувшим свое тело: его несли на ложе из его кельи в монастырь. Спросив же, когда тот скончался, посланный услышал, что вчера днем, около девятого часа — того самого, когда видевший видение пришел в себя после видения.
А немного спустя в этом монастыре случилось также убийство. Ведь его насельники затеяли тяжбу с соседним патриаршим монастырем, и поскольку изначальный враг людей, ненавидящий добро и завидующий доброму согласию бес побуждал к этому и, как прежде грозил, на это настраивал, то совершилось убийство. А немного спустя и видевший это видение, совершенно занедуговав, под предлогом дела об убийстве, достигает столицы. И обратившись к императору Роману и сказав ему, что не могут примириться монастыри, если не соединятся и не станут одним, он получает просимое. И соединив их вместе, тот дает власть и попечение над ними благоговейнейшему и почтеннейшему монаху Косме — зрителю этих несказанных и божественных тайн. И с этого времени доныне, тридцать лет, объединившись, они преуспевают в жизни по Богу, управляемые единым наставником. А зритель этих несказанных и страшных тайн, благоговейнейший и блаженнейший Косма, прожив тридцать лет с тех пор, как увидел это божественное и необычайное видение, и еще немного, намного больше, чем прежде, стяжал превосходную любовь, простоту, сострадание и милость ко всем.
Итак, все это услышали вы, братья, и, узнав, с какими противниками у нас война и какое нас после этого жития ожидает наказание и мука, давайте сохраним себя незапятнанными и чистыми от всякой скверны тела и духа и порадеем, пока есть время, чтобы не оказаться неготовыми. И пройдем по узкой и трудной здешней тропе, чтобы избежать тамошней узкой и чтобы отправиться на равнину блаженства, во Христе Иисусе, Господе нашем, Которому слава и держава во веки.
