Сегодня под утро, первый раз в жизни, приснился контраргумент против моей только что написанной статьи о том, что переосвящение Св. Софии Киевской митрополитом Ефремом в 1052 г. было произведено после создания в ней мозаик: для установки лесов в алтаре разобрали престол и потому храм надо было освящать заново (других поводов к этому не было). Контраргумент заключался в том, что при создании алтарных мозаик Св. Софии Константинопольской в 867 г. переосвящения не было. Проснувшись и посмотрев источники, я понял, что это не контраргумент, а уточнение единственного сомнения в моей статье. Ефрем не должен был разбирать престол, но мог это сделать (такие прецеденты есть), чтобы освятить собор заново после "неканоничного Илариона". "А для чего нужны стигматы святой Терезе? Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны".
О Милии. Под сводом Милия находятся статуи Константина и Елены. Там виден с востока и крест, который они несут, а посредине креста — Фортуна Города — маленькая цепь, закрытая на замок и запечатанная, чтобы [у ромеев] не было недостатка ни в чем и чтобы приносить победу над всеми язычниками, дабы они не смогли приблизиться, проникнуть внутрь или напасть, но удерживались вдали и возвращались с поражением. А ключ от цепочки закопан в основания колонн. (Патрии Константинополя 2, 29)
На волне религиозного возрождения в 80-90-е годы в России стала популярна тема исихастского искусства. Начиналась она с "Аскезы и преображения" и достигла своего апофеоза в "искусстве победившего исихазма". Но, по сути, все это исихастское искусство сводилось к Феофану Греку и аскетическим образам с мощными светами. Как можно догадаться, вся их связь с писаниями паламитов не имела никакого документального подтверждения. И тут внезапно, благодаря трудам Йоргоса Фустериса, расчистили реальную раннепаламитскую роспись - фрески кафоликона солунского монастыря Влатадон самого начала 1360-х гг. (там уже был известен один образ Паламы). Роспись была заказана никем иным, как Филофеем Коккиным, и содержит улетную паламитскую программу: в парэкклисии Палама восседает в парусах с тремя святителями в монашеских одеждах и сравнивается со Златоустом, а в наосе сцены типа Преображения соединяются с улетной движухой на небесах. Но что самое интересное, в стиле этих фреско нет никакого аскетизма и просветления. Напротив, они очень классичны, ориентируясь порой на старые образцы, временами экспрессивны, а местами даже манерны, если не кокетливы. Главное в них не свет, а цвет. Никакой унылости - напротив, куча забавных деталей и подробностей. В общем, настоящее исихастское искусство оказалось совсем другим. Возможно, что Феофан Грек - это обычная догматизация столичной моды на периферии. Возможно и то, что Филофей хотел показать империи, что исихасты - это не мрачные самоуглубленные монахи, а вполне себе даже ценители классики. Как бы то ни было, придется все передумывать заново.
Увидел заголовок "Трамп уронил лиру" и сразу представил себе античную скульптуру: поверженный герой роняет из ослабших рук черепаховую лиру. Жизнь, увы, как всегда, прозаичнее: https://m.lenta.ru/news/2019/10/07/lira/
"Названный мастер Великой Церкви, Игнатий был очень любим всеми за те чудесные деяния, которые он свершил; поэтому василевс испугался, как бы не распространилась о нем молва и как бы две народные партии не провозгласили его императором, однако не желал казнить его, как многие советовали ему, но потом нехотя обещали ему, что, убрав леса, оставят <Игнатия> на построенной им колонне Августеона умирать от голода. Что и было сделано. Установив и закончив колонну с конной статуей императора, Игнатий понял, что его оставили там и опечалился; но когда настал вечер, он нашел отличный выход из положения. Походив вокруг, он нашел на скипетре <статуи> тонкую веревочку в пять локтей длиной. И достав нож, разрезал на мелкие кусочки свой гиматий и нижнюю рубашку, и пояс, и платок, связал и спрял их, и попробовал, достает ли веревка донизу. Увидев, что и жена его пришла с плачем и сетованиями, когда весь город спал, ибо была глубокая ночь, он крикнул ей: «Меня оставили здесь умирать. Но ты пойди и потихоньку купи толстую веревку по длине колонны и намажь ее смолой, и снова приходи посреди ночи». Она поняла, и на следующую ночь он спустил то, что у него было, жена привязала веревку, и он втащил ее наверх, привязал к ноге коня, и держась за нее, спустился невредимым. Он сделал так, чтобы веревка из-за смолы прилипала к рукам, дабы не разбиться, соскользнув сразу, и дабы после спуска сжечь веревку" (Патрии Константинополя IV, 31).
